Подборка майских стихотворений разных лет

* * *

Дерево машет крыльями, словно птица,
Ветер ласкает ветку за голый локоть.
Где это было видано - так влюбиться,
Даже теперь не зная ещё, насколько.

​

Город по небу водит луну за нитку,
Нет неизбежней времени, чем вот это,
Можно ещё уснуть со второй попытки,
И, наконец, очнуться в другое лето.

​

Даже прощание - это, отчасти, встреча.
Жизнь поступает с нами не зло, но мудро.
Кто понимает это, стареет легче.
Спи, у тебя случится другое утро.

​

Там баобабы прячут траву от света,
Кто-то надёжный ведает семенами,
Там Антуан летит над своей планетой –
И ничего плохого не будет с нами.

* * *

​

Когда в этом городе,
наконец-то, закончатся сумерки, 
и длинный колыбельный поезд
вынырнет из пустоты,
как лунное отражение из глубины колодца,
я хочу быть 
в ситцевом белом платье,
в лёгких открытых сандалиях,
и чтобы новый ветер развевал мои волосы.
Пусть это будет ранняя осень или поздняя весна,
чтобы невыносимо 
пахли ландыши, 
или черёмуха,
или вереск, на худой конец.
Будет пронзительный утренний свет,
и глупый голубь, влетев под округлый купол вокзала,
станет биться и биться о толстые стёкла свода.
А мы будем стоять, держась за руки, 
запрокинув головы,
затаив дыхание, 
и думать:
"Глупая, глупая птица... ну что же ты! ну давай же!"
И голубь вдруг 
поменяет траекторию полёта,
и найдёт брешь в этом стеклянном небе,
и выскользнет в синь, 
как глубокий выдох из лёгких, как скорый поезд
из бесконечной темноты тоннеля.
И не будет знать, глупый и тёплый,
как мы спасли ему жизнь
просто потому, 
что избыток любви всегда находит возможность 
вытолкнуть к свету кого-то ещё –
кого-то упрямого и живого, 
у которого (как знать), 
возможно, и не было ни единого шанса.

* * *

​

Агнешка живёт в квартирке под самой крышей,
Стирает чулки в тазу, варит рыбу кошке,
Подолгу глядит в окно, и по будням пишет
Записки тому, кто живёт этажами выше,
Что крема для рук осталось совсем немножко.

​

Внутри у Агнешки летят и летят снежинки,
Она проплывает себя на блестящей льдине…
Агнешка не любит кино, не крутит пластинки,
А просто стирает чулки на ажурной резинке,
И трёт их, покуда вода в тазу не остынет.

​

Под окнами ездят машины и ходят люди,
Им дела нет до Агнешки - известно точно.
Но если она вдруг чулки постирать забудет,
Возьмёт и однажды их вовсе стирать не будет,
То страшно подумать, что с ней случится ночью.

​

А ночью чулки шуршат и в постель заползают,
И прячутся в складках, и вверх по груди струятся.
Агнешка бежит - целый таз воды набирает, 
Агнешка не дура, Агнешка прекрасно знает,
Что мокрым чулкам уже на кровать не забраться.

* * *

​

Ты думаешь, что можно привыкнуть 
к этому вечно ускользающему силуэту, 
к этому голосу (тихо, тише, ещё тише)… 
Где-то на периферии сознания – светящаяся точка, 
пульсирующая – это про меня. 
Это я, но ты думаешь, что можно закрыть глаза, 
отвлечься, не смотреть. 
Скользнёшь взглядом – светится. 
Протянешь руку – ничего. 
Полое, газообразное, 
бестелесное… я там, где рука проходит насквозь. 
Ты думаешь, что там уже ничего, а это я. 
Ты берёшь мяч и бросаешь туда. 
Потом камень бросаешь. Потом гранату. 
И не смотришь, ну как будто не смотришь.
А оно, сука, светится.
И ты ложишься ничком, накрываешь голову руками
и сразу полностью, целиком знаешь – конец.
Ничего, нормально.
За тобой почти сразу приходят,
жалеют, тетешкают, лялькают, ведут -
такие большие залы… объясняют преимущества,
прячут разметку, зажигают весь свет.
Красивый такой ад, приличный - не стыдно,
нормально.
И когда думаешь, что (не может быть) 
уже не слышно, не видно ничего вот этого 
невыносимо-светящегося, пульсирующего ничего… 
сбоку откуда-то, из-под стола, из-за двери
вдруг выкатывается мяч.
И всё, и всё.

* * *

​

Вышел месяц из тумана,
Было холодно и рано,
Было пасмурно и сыро,
Не оплачена квартира,
Не накормлена собака, 
Не отглажена рубаха,
Брюки полные заплат, 
Кошка полная котят,
Голова от дум больная,
Борода совсем седая,
И брюзжащая соседка,
И невкусная таблетка,
И в карманах ничего,
И погода не того…

​

Я подался бы в Хароны,
Да жива моя Матрёна,
Мне Матрёна говорит:
«У тебя усталый вид,
Ох, ты горюшко родное,
Оле ты моё Лукое,
Подлатаем старый зонт –
Будет всё наоборот».

​

На дворе опять не сыро,
И оплачена квартира,
И накормлена собака, 
И отглажена рубаха,
Ночью кошка окотилась,
В туче солнышко пробилось,
И в карманах кой чего,
И соседка ничего.
Я Матрёне говорю:
«Как же я тебя люблю!
Вот увидишь, к январю
Новый зонт себе куплю!»

​

В общем, очень хорошо,
Что в Хароны не пошёл.

* * *

​

Она никогда не знает, как надолго он исчезнет опять.
Всё в ней кричит – не надо его отпускать!
Но она как будто спокойна, или просто делает вид,
И не звонит.

​

Он каждый раз выселяет её из мыслей своих и стихов,
Тщательно забывает запах её духов,
Он думает: «Господи-Боже, если твой приговор таков,
То я готов!»

​

Проходит надцатый месяц, никто не идёт ко дну.
Они, как упрямые дети, всё играют в эту войну.
И говорят друг другу: «Хватит, я долго не протяну!»
А сверху на них смотрят и думают: 
- Ну-ну…

* * *

​

Лето перегибается через забор,
Дышит на одуванчик, и тот седеет.
Всё, что ты мне говорил до сих пор,
Больше значения не имеет.
Ветер касается Понтийских гор
И тут же слабеет…
Как ты вмещал меня всю целиком –
Все мои выходки, майки, браслеты?
Лето потрогает нас языком,
Выпишет справку вместо билета,
И поплывёт под Гала́тским мостом.
А нас уже нету…
Руку приложишь ко лбу, а внутри
Небо, а в небе наш аэроплан.
Если не веришь мне, сам посмотри –
Вот уже трап подгоняют не нам.
Мы покупаем коньяк в «дьюти фри»
И напиваемся в хлам…

* * *

​

Я твой номер наизусть заучила,
В голове его сто раз набирала.
Хорошо, что ничего не случилось,
Просто поезд отошёл от вокзала.
Я могла бы жить и тише, и проще,
Да куда мне с головой бестолковой?
Вот иду себе одна через площадь,
И пою себе – а что тут такого?
Город глянет на меня из окошек,
И подумает: «Какая пропажа»…
Переглажу всех потерянных кошек,
И всех уличных собак переглажу.
Мне ни времени не жалко, ни ласки -
Столько нежности зазря пропадает.
А любви во мне опять под завязку -
Завязать бы, да шнурка не хватает.
Одуванчики цветут, как шальные,
Я венков бы наплела, я училась. 
Хорошо, что мы с тобою живые,
Хорошо, что ничего не случилось.

* * *

​

У Кащея Бессмертного три внебрачные дочки:
от Марьи Моревны,
от Елены Прекрасной,
от Василисы Премудрой.
Все они учатся в заморских странах, 
красят волосы и ресницы, говорят не по-русски.
Старшая вся в мать (и коня на скаку, и в избу, и далее),
к средней сватается Джон-царевич 
(видать, какой-то из ихних),
младшая хочет быть танцовщицей,
у неё змеиная гибкость и папины глаза.
Шлёт им письма с гонцами Кащей, умоляет:
«Дочери мои, приезжайте, обниму вас хоть по разочку.
Жизнь моя на конце иглы, игла в яйце,
яйцо уже снесла утка…
Долго ли мне чахнуть над златом 
(по утрам мучает кашель, по вечерам изжога,
по ночам бессонница),
всё до монеточки для вас берегу-стараюсь…»
Три внебрачных Кащеевых дочки:
от Марьи Моревны,
от Елены Прекрасной,
от Василисы Премудрой – 
не отвечают на письма. Думают:
папка-то у нас бессмертный!
Успеется ещё…

* * *

​

Когда бы знать, что это будешь ты,
Из отрешённости и немоты,
Где чёт и нечет – то один, то двое –
Но ты другое, господи, другое.
Покуда жизнь уверенно права,
Твоё молчанье больше, чем слова.
Но никого не поменять местами,
Тронь циферблат - и времени не станет.

* * *

​

Мы всё время в глухой обороне, мы вооружены до зубов,
Оттого нам друг другу не стать ни понятней, ни ближе.
Я хочу, чтобы всё, что я делаю, превращалось в любовь,
А иначе я смысла не вижу…

* * *