Ширяев Андрей Владимирович
18.04.1965- 18.10.2013
Вот октябрь. И светило к надиру...
Андрей Ширяев
Вот октябрь. И светило к надиру
Опустилось. И пробуешь ты
Докричаться до внешнего мира
Через вязкий порог глухоты.
Не откликнется Мати Земная,
Не оттает - зови не зови.
Твердь и хляби, и небо - не знают
Человечьей тоскливой любви.
Где мы? С кем? Без моста и без брода,
Без пути - никуда - прямиком,
Прижитые распутной природой
То ли с Господом, то ли с быком.
Эфемерны, двумерны, случайны
Наделенные даром игры.
В черном хаосе сна н молчанья
Бесполезны любые дары.
Неподвижна тоска обретений,
Как постель обреченной семьи.
В колоннаде дождей и растений
Потеряются чада твои.
А вослед им, как лик на иконе,
Проступает сквозь слезы и чад
На пятилепестковой ладони
Теплый клевер в четыре луча.
1989
Прощание
Жемчужиной с ладони покатилась
любовь моя к обочине дороги,
и пыль моя дорожная, которой
я сам когда-то стану, укрывает
жемчужинку от взглядов любопытных.
Селение в долине на рассвете,
где родники прозрачными цветами
растут из-под земли и в небо смотрят
с холмов глазами ящерки пугливой.
Три крыши тростниковых. Запах гнили,
и старой рыбы, и сухого хлеба.
Три хижины, три нищенки, лежащих
на земляном полу своём холодном.
Судёнышко у берега, и камни,
и ветер в кронах вымокших смоковниц,
застывший длинным выдохом тяжёлым,
и дождь, как всадник, оседлавший ветер.
Пейзаж, в котором нет меня сегодня.
Два полувыдоха, полуобъятья,
так целым и не ставшие. И плачет
уставшая от сельского фламенко
гитара на груди у гитариста.
Прощай, мой нежный мир. Твою усмешку
мне время милосердное напомнит
уже улыбкой. И, проснувшись ночью,
я пошепчу беззвучно: «Слишком поздно…».
Считалочка
Вроде всё уже сказали,
всё решили, всё сожгли.
На крыльце из чёрной стали
постояли и ушли.
Эта осень, этот посвист,
эти ветви на ветру…
Что там будет после? После —
ты уедешь, я умру.
Ни до бога, ни до чёрта
не нащупаю пути.
Даже от аэропорта
не успею отойти.
Хвойный вечер, хриплый рокот,
синий взгляд и горький дым.
Буду жить. И буду проклят
одиночеством моим.
На четыре долгих года,
на четыре вечных сна
я останусь ждать погоды,
ты останешься одна.
Ах, считалочка… Пустое.
Сбейся с ритма, брось кольцо
на холодное, златое,
обручальное крыльцо.
Из копытца не напьёшься,
усмехнёшься – ну и пусть…
Ты когда-нибудь вернёшься,
я когда-нибудь очнусь.
Не спеши. От мокрых сосен
время повернётся вспять.
Ты успеешь. В эту осень
невозможно опоздать.
АНДРЕЙ ШИРЯЕВ
Издалека: январь. Проверены капканы,
окончен день, расслаблен рот, глаза черны.
Привстань, возьми кусочек мела, зачеркни.
Рисуй над нами силуэт Копакабаны.
Рисуй охоту, карнавальные ростки
вечерней самбы в расплетающихся лентах,
любовь, песок на расцарапанных коленках.
И привкус крови – в завершение строки.
Рифмуй меня с камнями в городе богини,
с ладонью в небе, со сложением в уме,
меня – кузнечика на бархатном холме,
поверх светящейся полоски от бикини.
Огонь и музыка. Январская река
уже кипит. И небо дует на ожоги.
Ты ждёшь – меня. И берега твои отлоги.
Издалека.
Случайный ангел мой, бродячий колокольчик,
ещё не строен звон, ещё не ровен час,
когда ночной туман сползёт с болотных кочек
и тёмный луч с небес пересчитает нас.
И, открывая мир в немыслимом узоре,
станцуй, печаль моя, на острие иглы;
и ветер, ошалев, шагнёт обратно — в море,
и чаячье гнездо сорвётся со скалы.
Вода замкнёт кольцо ночного наважденья
и узкая ступня качнёт непрочный мост.
В тринадцатую ночь от своего рожденья
луна идёт в зенит и иссушает мозг.
Ей безразлично всё — сидеть, обняв колени,
бежать по кромке скал, искать тепла у стен…
И до того остры, резки ночные тени,
что Бог тебя храни порезаться о тень.
И до поры, пока я не приду на ложе
и не замкнёт мне рот железная печать,
я не смогу тебе ни слова лжи, но всё же —
учусь молчать.
Андрей Ширяев
***
Качаются правительства,
сменяются парламенты,
от грязи политической
скрипит земная ось.
И их превосходительства
коснеют в департаментах,
а нам проблем космических
решать не довелось.
А я по карте высмотрел
местечко рядом с озером,
купил домишко маленький
на бронзовой горе,
И не пугаясь вышних стрел,
всеядерные козыри,
всех мэров и начальников,
все каторги презрел.
Верха живут воинственно,
захлебываясь в ругани,
а миром правят хлеб и лесть
и нечего скрывать,
что есть простая истина,
Земля – планета круглая,
и если слишком влево влезть,
то можно правым стать.
А нам с тобой на пять веков
здесь хватит бед и радости,
без лести и без гордости
(работа есть вполне).
И будем мы без паники
коров доить, и хлеб растить,
и дом белить, и двор мести,
и изгородь латать.
К чему прыжки шаманские,
бряцание оружием,
а также разделение
на наших и чужих.
Давайте снимем маски мы
и выбросим ненужное.
Да, вот еще, последнее –
давайте мирно жить.
Но все идет по-прежнему
и мы, наверно, лишние
на эти наши пять веков
на маленькой Земле.
И мы с тобой переживем
две сотни мод, полтыщи войн,
и всяческих фанатиков
и сорок королей.
(текст - по аудиозаписи 1986 г.)
... последнее стихотворение...
Привычно доедать до последней крошки,
привычно доживать до финальных титров.
Сценарий жизни старой подвальной кошки
достоин девяти уссурийских тигров.
Сценарий лжи. Леплю куличи из ила,
тяну больное, путаясь в алфавите.
Честней, пока не поздно, разлить чернила,
и кинуть грош Харону, и встать, и выйти;
и вновь — по темноте за бессонным стражем,
в окраинном кинозале, в луче экранном,
где мир, подобно мне — короткометражен,
а я — всего лишь пепел над океаном.
(17.10.2013 Андрей Ширяев)
(Сан Рафаэль, Quito, Эквадор).
Ухожу со стаей журавлей...
Андрей Ширяев
Иосифу Бродскому
Ухожу со стаей журавлей.
Коли нищ, откуда взяться страху?
Я, прощаясь, Родине моей
Отдал заготовленную драхму.
Пусть мой грех останется молве,
Что винит меня в непостоянстве.
Римский прах под ней или славянский -
Все равно кладбищенскоб траве.
Оглянись, одумайся, моя!
Помнишь ли последнюю вечерю,
Где - галдящим! - бисер пел Боян,
Лик вонзив в пространствие над чернью.
И когда по площади слепец
Уходил, то, тешась безыскусно,
Полоснул ножом по жилам гусли
Кто-то в веселящейся толпе.
Гарь твоих немыслимых балов
Воспаляет сомкнутые вежды.
Мне тобой оставлена любовь,
Но без веры, как и без надежды.
Все возьмет любой, кто попросил,
Но уж Это, верно, не отнимет.
В час, когда больное время минет,
Воспарят двенадцать белых крыл.
В Судный день под карканье трубы
Обвинят нас равно и без толку,
Но тебя - квириты и рабы,
А меня - стихи мои. И только.
Что ж, гляди, наверно, веселей.
Долго ли прощаться-собираться?
В ножны неба падают двенадцать Обоюдоострых журавлей.
1989
Январь
Январь опустел, опустил рукава,
Ладони упрятал в тепло,
И то, что не выпало на Покрова,
Крещенье с лихвой намело.
Завозятся птицы под крышей. Метель
Прорвётся в оконный проём.
Так холодно в доме, что даже постель
Уже не согреем вдвоём.
Мой ангел, не слушай своих голубей,
Всё — сплетни. Приляг на бочок.
Щелчок затворившейся двери слабей,
Чем устричных створок щелчок.
Ностальгия
Андрей Ширяев
Что видишь, сын пчелы на сладком блюдце,
Оставив время слипшихся надежд,
Куда порой и хочется вернуться,
Но - Боги! - разве только - по нужде...
1989
Андрей Ширяев.
Бесцветный сезон на острове. Время Пруста.
Утраченное. Обретённое. Ложь и ложе.
Рождение мира. Я снова подумаю: пусто.
Ты скажешь: забавно…
Да. Это, пожалуй, тоже.
Сегодня настолько пронзителен глаз Денеба,
что кажется — там не Лебедь уже, а кречет.
Ты смотришь, как третий зрачок игуаны — в небо.
Нечёткая клинопись осени. Чёт и нечет.
Пора на крыло — ночуя в сиротских гнёздах,
лететь, позабыв про точки и запятые,
туда, где впиваются в глиняный плоский воздух
кленовые клинья. Красные. Золотые.
АНДРЕЙ ШИРЯЕВ
Давай с тобою поиграем,
моя печаль, во что-нибудь.
Смотри, фигурка в тёмной раме
оконной начинает путь
помимо воли, мимо будки,
торчащей косо над травой,
где беспробудно третьи сутки
пьёт человек сторожевой.
Дорога вспыхнет чёрной мастью
в пасьянсе плоских пустырей
вдоль взгляда, вдоль руки твоей,
больной невыразимой властью.
Крупье лощёный, серый ворон
расчертит тусклое сукно.
В который год, в краю котором
ты посмеёшься надо мной?
Прислушайся: шаги неверны,
глухие речи не слышны,
тугими порослями ветра
мои колени сплетены.
Игра окончится до срока.
И светлым камешком с груди
твоя рука фигурку Бога
поставит мне в конце пути.
АНДРЕЙ ШИРЯЕВ
Тополь просит музыки, и птицы
стаями срываются с руки.
Соскользнёт каблук по черепице,
звоном отзовутся чердаки;
упади, не бойся, прямо с неба —
прямо в чашу талого огня,
слышишь, из багульника и снега
вылепи когда-нибудь меня,
в грубой, вычурной, фламандской гамме
распиши цветами темноту,
прикоснись, художница, губами
к белому, горячему холсту,
пей меня, учи меня. Века мне,
навалившись на небо плечом,
наблюдать, как крепостные камни
прорастают солнцем и плющом,
прирастают к сердцу. Еле слышен,
голос мой, вызванивай, зови
из ночной грозы и диких вишен
медленные молнии любви.
Кружится, плывёт светло и утло
пыльный полог, белый потолок.
С тополя сикстинского под утро
падает безумный ангелок.
Посвящение Иосифу Бродскому
АНДРЕЙ ШИРЯЕВ
Струны. Дорожный столб. Город вокруг столба.
Танцы на дне реки. Люди, любовь и голод.
Время сорвать венец, шрамы стереть со лба
и обратиться в крест, благословляя город.
Город её детей. Сладкий шипучий пот.
Крылья и мёд. Она — точно оживший улей.
Выросла для меня, и для меня поёт
женщина на земле дикорастущих углей.
Ближе — лицом к лицу. Голод. И я беру
губы с настоем слёз, солнца и померанца.
Вздрогнет, ладонь мою крепче прижмёт к бедру,
чтобы не потерять. Чтобы не потеряться.
Чёрная пыль трущоб. Красный воздушный змей.
Белый сухой огонь. Бег по тягучей лаве.
Кровососущий ритм. Выживи и сумей
вынести этот фанк. Сделай меня в облаве
между летящих пуль, в дырах зубов и стен,
звуком терновых струн вторя ночным сиренам.
Похорони меня, и обвенчайся с тем,
кто над людьми — крестом, яростным и смиренным.
Он на твоих губах, я за твоей спиной —
столб на краю земли, шрам посреди дороги.
И у чужих детей, эти — мои со мной —
вечные, как долги, странные диалоги.
Март. По комнате клочьями ползает дым,
как тягучий кошмар, вдруг возникший воочью.
А в глаза будто кто-то насыпал слюды
мелкой-мелкой.
Впрочем, будь я какой-нибудь белкой,
я, пожалуй, взбежал бы к тебе на плечо
и к щеке бы прижался,
и сидел бы вот так, не раздумывая ни о чем.
И сверчок долго пел бы нам что-то под старую скрипку.
От улыбки пришло б ощущенье полета...
Я, все так же ни слова тебе не сказав,
улетаю глазами в глаза,
и рассудку не внемлю,
что грозит неизбежным паденьем назад,
на далекую землю,
если молнией в крылья ударит гроза.
И летим мы (...).
Циферблат подскажет тебе – пора,
нам обоим, увы, на работу с утра.
А потом я тебя провожу
и глазами скользну к твоему этажу,
и вернусь, хрустом льда приближая весну.
А потом – не усну,
буду долго на койке вертеться,
а когда сон придет на пружинистых лапах
приоткрою стеклянную дверцу,
чтобы выветрить запах паленого сердца.
АНДРЕЙ ШИРЯЕВ
"...И рюмка свежей водки. И сухарь."
Сегодня в пропотевшем Вавилоне
докрасили полы и потолки,
проткнули небо, сели у реки
с прокисшим пивом, серые ладони
отёрли о лохматый поролон,
продавленный кирпичными задами,
припудрились, тряхнули бородами,
заговорили разом. Вавилон.
Дымятся рифмы. Варятся коренья.
Зима и мухи в зеркале кривом.
И тянет пустотой и воровством
от вавилонского стихотворенья.
Столоверченья. Выхода в альков,
как на арену траурного цирка,
где в клоуне уже протёрта дырка
смещением шершавых языков.
В задумке архитектора – кавычки
вокруг любого слова. На столе
рисует вилкой Франсуа Рабле
недолгих нас. Портрет последней спички.
По искре всем, кто помнит, что словарь
был создан, пусть и не прошёл контроля.
Покоя нет. Есть интеллект и воля.
И рюмка свежей водки. И сухарь.
23 августа 2013 г.
